nostalgya | Система и цензура (Reply)

Или страх слова

Цензура сегодня - это не какой-нибудь граф с бакенбардами, которому уровень эрудиции и образования позволяет редактировать самого Пушкина. И не человек во френче старого образца, который говорит писателю: такое можно будет напечатать лет через триста, не раньше. Как якобы сказал главный советский идеолог Суслов, когда прочел роман Гроссмана Жизнь и судьба. Выражаясь философски, цензура сегодня безосновна; она построена на том, что люди сами всё понимают.

Государство финансирует большинство культурных институций и художников. В силу им же, государством, установленных правил денег вам взять больше неоткуда - или это связано с большим риском. Вы же не хотите лишиться господдержки в следующем году? Нет, не хотите, вы же не идиот. А значит, вы прекрасно понимаете, на какие темы можно и нужно говорить, снимать, рисовать, чтобы государству понравилось. И на какие темы не нужно говорить, чтобы государство не расстраивать.

Поэтому системе больше не нужен ни граф с бакенбардами, ни товарищ Суслов: деньги в соединении с авторитарной этикой (государственные интересы важнее интересов отдельного человека) сами все сделают как надо. Цензорами работают сами игроки - нежелательное отметается ими самими еще на этапе замысла, оно просто не рождается на свет. Так что цензоры в классическом смысле не нужны, еще и экономно получается. Это нельзя даже назвать цензурой. Ее действительно в прямом смысле у нас нет, а есть просто понимание правил игры самими игроками. Это какой-то идеал даже не в духе Оруэлла, а в духе Олдоса Хаксли.

Другим важным правилом этой игры является не говорить вслух о самом важном, о самом болезненном. И не называть вещи своими именами. Про себя можно, на кухне - но только не вслух, но только не в официальном месте. В этой боязни гласности есть что-то иррациональное, словно бы люди, которые установили эти правила, боятся, что слово обладает собственной материальной силой. Довольно странно, что само произнесение какого-то слова могло бы на 16-м году существования системы кого-то напугать. Но тем не менее мы с удивлением должны признать: нынешней власти действительно неприятно произнесение вслух слова цензура.

И еще важно, кем оно произнесено. Константин Райкин - руководитель знаменитого театра Сатирикон, театра, который - уникальный случай - с разрешения еще брежневской власти когда-то целиком переехал из Ленинграда в Москву. Сын великого Аркадия Райкина. Как это ни парадоксально, но для нынешней власти понятие Райкин - как фамильная драгоценность, скрепа и связь с советским прошлым. Это примерно как Высоцкий - то есть какая-то вольность, допущенная с разрешения, с позволения самой власти, и потому ею самой особенно любимая, как трудный ребенок.

Райкин - часть той самой официальной культурной элиты. Это не маргинал, а часть истеблишмента, что в переводе означает в том числе и стабильность. Это значит, что трещина неожиданно прошла по самому борту стабильности. И быстро стала разрастаться - от неожиданно массовой цеховой солидарности. В поддержку Райкина высказались коллеги, с которыми тоже нельзя не считаться, - тот же Олег Табаков, режиссеры Серебренников и Звягинцев, причем открыто, в печати.

Нынешняя власть не породила собственных идей и концептов, в том числе и культурных. Не создала ничего собственного, кроме симулякров и реконструкций. Гигантские усилия были потрачены на то, чтобы лишить людей подлинной памяти о прошлом, заместив ее поддельной памятью. Это довольно сложная операция, но она была проведена - как на массовом уровне, так и на уровне корпораций или профессиональных сообществ. Из массового сознания были вытеснены два ключевых события - 1985 и 1991 годы. Так же как и из памяти было вытеснено событие, с которого все началось - с отмены в середине 1980-х цензуры.

Для большинства граждан СССР, прямо скажем, это не было чем-то особенно важным. Но для любого творца перестройка означала в первую очередь отмену цензуры. Отмена цензуры в качестве базовой ценности очень долго не подвергалась сомнению, она была константой, аксиомой. Отмена государственного вмешательства в культуру - это и есть начало начал, отсюда вели отсчет новые отношения между художником и властью. А нынешней власти постепенно удалось убедить художника, что цензура даже полезна и что цензура есть везде, даже в США.

Травматическая память о цензуре вытеснялась с помощью нефтяных денег в сытые годы. Усыплялась новоязом (не цензура, а приоритеты; не цензура, а госзаказ), изгонялась словами патриотизм и война. Художнику внушали, что сейчас такое время, что безопасность важнее, чем свобода. И казалось, что власть добилась своего. Ни о какой свободе элита давно уже не рассуждает, считая это просто
субъективным ощущением.

Но внезапно все усилия пошли прахом - как выяснилось, от единственного слова, произнесенного вслух - цензура. Память о цензуре оказалось все-таки сильней - ее не удалось вытеснить целиком. У художника сработал инстинкт, сработала память о травме. Как во время минутного протрезвления, все вдруг на мгновение вспомнили, с чего все начиналось: с отмены цензуры. И что вообще-то это и есть базовая ценность.

И к этому нужно прибавить еще один момент. Художник не может не понимать - будучи связан по рукам и ногам всеми этими договоренностями с государством, он, по сути, уже не может создать ничего талантливого. У него есть деньги - правда, уже меньше, чем раньше, но за эти деньги он обречен на воспроизводство банальщины. Эта система самоцензуры оказалась настолько губительной для таланта, как не была губительна даже советская. И каким бы художник ни был конформистом, он не может этого не чувствовать.

Хор в поддержку Райкина - это даже не про цензуру. Это вой по собственному загубленному таланту, по проданному за две дачи и два дома в Испании собственному дару. Это коллективная боль российской культуры - от растраченного впустую времени. Чувство обиды художника оказалось сильнее самоцензуры и чувства самосохранения. И власть, вероятно, это почувствовала - даром что она любит притворяться бесчувственной. Она именно нутром почуяла опасность, почувствовала, что тут всколыхнулось в людях, и инстинктивно сдала назад.

В любом случае самое важное в этой истории, что система, которая казалась очень крепкой, зашаталась от одного только слова. Сила слова против силы денег - примерно так выглядит новый культурный конфликт. Правильное слово, произнесенное вслух, как мы видим, в России по-прежнему может очень многое.